Школа неопределенности («школа для дураков»)

Удивление перед миром

Автор (или герой, герои, или сам текст — не очень понятно, кто именно; наверное, они все) смотрит на незатейливый вроде бы мир вокруг себя с постоянным, неослабевающим, напряженным удивлением. Мир отвечает, становясь под этим взглядом все более удивительным. Я еще при первом прочтении это почувствовал, а сейчас и вовсе глубоко убежден, что без такого перманентного удивления не может быть никакого по-настоящему интересного искусства. Когда-то очень давно я служил в армии, и у нас было в ходу определение «вечно удивленный» — так в шутку называли незадачливых, несообразительных солдатиков, склонных часто задумываться и «зависать», что, конечно, не способствовало бодрому несению службы. Еще тогда я подумал, что вообще-то это хорошее определение и что это не так уж и плохо — быть «вечно удивленным», не в армейской службе, а вообще по жизни. И что такой вот «вечно удивленный», может быть, видит и понимает в окружающей жизни больше, чем бодрые и деловые люди, никогда ничему не удивляющиеся.

Литература

Вайль П., Генис А. Уроки школы для дураков // Литературное обозрение. — 1993. — № 1/2. — С. 13—16.
Туманов Владимир. A Tale Told by Two Idiots — Крик идиота в «Школе для дураков» Саши Соколова и «Шуме и ярости» Уильяма Фолкнера // Russian Language Journal. — 1994. — № 48. — С. 137—154.
Сысоева О. А.. Жанровый подход к изучению литературы в рамках дополнительного образования (на примере романа Саши Соколова «Школа для дураков») // Информационный гуманитарный портал «Знание. Понимание. Умение». — 2008. — № 2 – Педагогика. Психология.
Егорова Е. В. Тема безумия в романе «Школа для дураков» Саши Соколова: Выпускная квалификационная работа магистра филологии / Санкт-Петербургский государственный университет, филологический факультет, кафедра истории русской литературы; Научный руководитель: д. ф. н., проф. А. О. Большев. — СПб., 2020.

Перечисления

Это свойство «неопределенного» мира: потянешь за ниточку, и она все тянется и вьется, и нет ей конца. Таковы перечислительные ряды «Школы для дураков». Еще одно знаменитое, про станцию Мел: «…здесь я должен в скобках заметить, что станция, где происходит действие, никогда, даже во времена мировых войн, не могла пожаловаться на нехватку мела. Ей, случалось, недоставало шпал, дрезин, спичек, молибденовой руды, стрелочников, гаечных ключей, шлангов, шлагбаумов, цветов для украшения откосов, красных транспарантов с необходимыми лозунгами в честь того или совершенно иного события, запасных тормозов, сифонов и поддувал, стали и шлаков, бухгалтерских отчетов, амбарных книг, пепла и алмаза, паровозных труб, скорости, патронов и марихуаны, рычагов и будильников, развлечений и дров, граммофонов и грузчиков, опытных письмоводителей, окрестных лесов, ритмичных расписаний, сонных мух, щей, каши, хлеба, воды». Эти кажущиеся бесконечными ряды погружают читателя (рискну предположить, что и самого автора) в странное трансовое состояние, в котором становится явной безразличность и ненужность «интересненького». Ты читаешь этот ряд, и в какой-то момент становится все равно, оборвется ли он прямо сейчас или продлится еще сто страниц. Такие фрагменты очень мощно настраивают на благое безразличие. Тут я вынужден признаться в некотором затруднении: я не знаю, как объяснить, что это состояние «безразличного транса» — прекрасное, в чем его прекрасность и нужность. Я не знаю. Это, может быть, объяснят люди, хорошо знающие, например, буддизм. Я не возьмусь. Просто отмечу, что для меня это нечто очень ценное и значительное.

Школа для дураков

Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны постулировать объективное существование этого «самого дела», отличающегося от «дел» воображаемых, иллюзорных или вымышленных, — а для рассказчика это вопрос не очевидный: Леонардо да Винчи во рву Миланского замка существует в этом тексте на равных правах (и в одной и той же онтологически неопределённой реальности) с деревенским почтальоном, едущим на велосипеде по дачному посёлку. Если всё же попытаться вычленить некоторое единство места и времени — то, видимо, действие романа сконцентрировано в подмосковной дачной местности, все впечатления рассказчика, связанные с дачной жизнью и обучением в интернате, относятся к условному «сейчас», упоминания о пребывании в психиатрической лечебнице, уроках игры на аккордеоне или поездках на кладбище на могилу бабушки можно причислить к «воспоминаниям», а внезапно возникающие, крайне детализированные описания «взрослой жизни» — отнести к фантазиям или к проявлениям одной из конфликтующих личностей повествователя. Философ Вадим Руднев, анализируя текст «Школы», полагает, что круг воображаемых событий в тексте гораздо шире: он выделяет линию галлюцинаторных персонажей, которых можно отличить по наличию у них двух фамилий — это почтальон Михеев (Медведев; косвенным образом к нему относится и медведь, издающий звук «скирлы»), соседка (она же завуч) Трахтенберг (Тинберген), учитель Норвегов, который то Павел, то Савл, наконец, Роза Ветрова, один из предметов страсти рассказчика, которая, во-первых, мертва, во-вторых, вообще никогда не существовала. Реальными, по Рудневу, являются только мать и отец рассказчика.

Локализовать условно «настоящее» место действия позволяет и вставная глава «Теперь. Рассказы, написанные на веранде»: она состоит из коротких новелл, написанных предельно сжато и минималистично, эта наивно-протокольная манера напоминает о повести Леонида Добычина «Город Эн». По некоторым повторяющимся приметам можно судить, что действие здесь происходит в той же местности, что и события основной части романа; рассказчиков, от лица которых написаны новеллы, можно соотнести с действующими лицами основной части. Эта глава одновременно «наводит порядок» в романном хронотопе и делает условными все остальные утверждения относительно текста, — видимо, такая вставная часть понадобилась Соколову, чтобы внести элемент неопределённости и в сам ход романа. Чуть только читатель привыкает к стремительно несущемуся потоку речи и к двоящейся фигуре рассказчика, как тут же сталкивается с фрагментом прозы, очевидно написанной с другой повествовательной позиции, в иной оптике и другом стиле.

И всё же: где именно находится эта местность и когда происходит действие — остаётся неясным. В тексте практически отсутствуют детали, позволяющие привязать его к конкретному времени. Детали школьного и дачного быта позволяют предположить, что это советские, а ещё точнее, послевоенные годы. На первых страницах говорится, что жители посёлка спешат со станции в свои дома, где среди прочего смотрят телевизор. Об академике Акатове мы узнаём, что «люди в заснеженных пальто» куда-то надолго его уводили и били в живот, а потом отпустили и выдали поощрительную премию — речь определённо идёт о случившемся относительно недавно освобождении из лагеря. Относительно массовое распространение телевещания и всё ещё свежая память о послесталинской реабилитации позволяет предположить, что дело происходит в начале или середине 1960-х. Точное же место действия определить и вовсе невозможно; единственная конкретная географическая деталь — протекающая рядом с посёлком река Лета — сразу отправляет нас из подмосковного посёлка на границу между мирами, зримым и потусторонним (на которой в каком-то смысле постоянно находится рассказчик). Сам Соколов в интервью говорил, что как раз и пытался изобразить дачную жизнь вообще: «Для меня Подмосковье всегда было больше чем Москва, поэтому можно сказать, что я в своём первом романе признался в любви к подмосковной природе. В детстве я жил в разные годы на разных дачах, так что определённого места нет. Ну, киевское направление, белорусское… Дачная жизнь — типичное явление, моё детство и юность ничем необычным не отличались от любого другого».

Тотальная неопределенность

Опять же, автор, герой, текст, все они вместе пребывают в состоянии какой-то блаженной неопределенности восприятия. Вот, смотри, мы видим что-то. Что это? Это, наверное, вот это. Или, может быть, то. Или еще что-то. А может быть, все вообще не так. Знаменитое: «А может быть, реки просто не было? Может быть. Но как же она называлась? Река называлась». Или: «Там и сям, там и сям что-то произошло, но мы не можем с уверенностью сказать, что именно». Этим ощущением неопределенности всего и вся проникнут текст «Школы для дураков» от начала и до конца. Тут могут быть разные мнения, вернее, восприятия, но для меня эта неопределенность воспринимаемого мира очень ценна. Определенный, понятный мир неинтересен и, по сути дела, мертв. Неопределенный, непонятный и непонимаемый, неописуемый, текучий, ускользающий мир — живой (и светится), интересный, захватывающий, непостижимый, только таким имеет смысл интересоваться и жить в нем. Мир неопределенности — это мир непрерывного, не успевающего закостенеть познания. Саша Соколов показал это с пугающей очевидностью: вот, смотрите, и не говорите, что вам не показывали. Дальше речь пойдет о более частных, даже, можно сказать, технических вещах, но не менее важных (лично для меня).