Тени Григория, Аксиньи и других в «Красном колесе»
В основе супружеских отношений и любовной истории полковника Воротынцева в «Красном колесе» лежит повторение треугольника «Григорий Мелехов — Наталья — Аксинья» из «Тихого Дона». Где жена Воротынцева Алина — это аналогия шолоховской Натальи, а шолоховская Аксинья — это у Солженицына Ольда Андозерская. Только в противовес «плотской» Аксиньи Ольда у Солженицына вся такая высокодуховная и благородная.
И в других случаях, не трудно увидеть, что за многими персонажами солженицынского «Красного колеса» как тени маячат прототипами персонажи шолоховского «Тихого Дона». За социал-анархистом Жоркой, насилующий Варю, виднеется Мишка Кошевой, сама Варя — младшая сестра братьев Мелеховых Дуняшка, дезертирующий с фронта Саша Ленартович как двойник дезертирующего с фронта Бунчука.
Но эти фигуры в силу солженицынского схематизма настолько уплощены и безжизнены, что именно солженицынских героев можно назвать бледными тенями шолоховских персонажей.
Памятка первочитателя
Условия: Совершенно исключить возможность размножения даже отдельных глав и страниц, не говоря обо всей вещи. Вещь в Самиздат пока не идет. Поэтому давать читать только тем лицам, о которых сговорено с представителем автора. Никакой утечки!
Анкета Первочитателя
Возраст (округленно до пятка):
Пол:
Если мужчина — служил ли в армии, был ли на фронте?
Как прочли Вы сплотку военных глав: — тяжело, легко, средне? сохраняя интерес или теряя его? если терялся — с какой приблизительно главы?
Ясен ли Вам стал смысл и ход армейской операции с русской и немецкой сторон? Была ли охота у Вас вникать, или Вы скользили, пропускали? Как читались Вами обзорные (со штрихом) главы?
Создавалось ли у Вас доверие, что передаются немодифицированные атмосфера, быт, обстоятельства именно той войны, 1914 г.? или показалось проекцией этой войны?
Как Вы оцениваете эту книгу сравнительно с предыдущими того же автора?
Ваше мнение о монтажных главах (6″., 60″)?
Персонажи, наиболее удавшиеся?
Персонажи, наиболее неудачные?
Независимо от этой анкеты, устно и письменно, обще или детально, в любом виде сообщайте свое мнение, если есть охота.
Иконописность Шолохова
Если кто рассматривал православные канонические житийные иконы, хотя бы из любопытства, то должен заметить, что на этих иконах, когда изображаются людии, то праведники и грешники изображаются одинаково. Грешники не рисуются подчёркнуто злыми какими-то уродами, равно как и праведники отмечаются разве фоновым нимбом. То есть, на иконах нет дуалистичного изобразительного принципа, когда отрицательные герои рисуются, так сказать, «тёмными» красками, а «светлыми» — положительные образы.
Это так хотя бы для того, чтобы подчеркнуть, например, что человеком движет не его натура, не его природа, а правят человеком убеждения. И — страсти.
Вот и у Шолохова в «Тихом Доне» нет этого изобразительного дуализма. Не получится разложить персонажей его романа по полочкам «плохой — хороший», «светлый — тёмный», «правильный пацан — не правильный пацан» и т.д. Герои Шолохова не однозначно светлые или тёмные — они как зебра полосатые, и злое в них чередуется с добрым.
Другими словами Шолохов пишет как бы жития своих героев, их деяния, а Солженицын в «Красном колесе» пытается раскрыть, анализировать, проникать в натуру каждого своего персонажа и раскладывать их по полочкам — чтоб читатель сдуру не ошибся, где «правильные» и «неправильные». Поэтому у Шолохова образы в «Тихом Доне» иконописные, живые и цельные, а у Солженицына — ходячие схемы «хороший парень — плохой парень».
В «Тихом Доне» между белыми и красными, как людьми, нет никакой принципиальной или, по-учёному говоря, онтологической разницы. В романе идёт столкновение убеждений белых и красных, а не их человеческих натур. Это выражено, во-первых, в главной фигуре романа Григории Мелехове, который за Гражданскую войну успел побывать и белым и красным. С началом Гражданской Григорий воюет в красной бригаде Поддтёлкова. А потом он уже со свой казачьей сотней присутствует на казни Подтёлкова белоказаками. Во время «Вёшенского восстания» Григорий находится во главе дивизии повстанцев, которые выступили против Красной армии под лозунгом «За Советскую власть без коммунистов» — на охваченной казацким восстанием Донщине сохраняются советы и исполкомы, а повстанцы носят одновременно на папахах белые и красные ленточки и называют друг друга «товарищ». Белое движение проиграло как убеждение.
Непосредственно из представителей Белой гвардии в «Тихом Доне» можно выделить, например, белого генерала от кавалерии Алексея Каледина. Легенда Первой мировой войны, командир знаменитого Брусиловского прорыва, георгиевский кавалер, первый выборный Донской войсковой атаман, любимец всего донского казачества. Каледин не принял «февральскую смуту» 1917 года, и тем более — октябрьский переворот. В главах 14—15 пятой части «Тихого Дона» Шолохов изображает Каледина в его последний день жизни 29 января (11 февраля) 1918 года, в день его самоубийства.
Как на православных канонических иконах на фоне вторым планом часто изображаются различные обстоятельства жизни главного образа, так и Шолохов в этих главах сначала кратко описывает обстоятельства трагического ухода Каледина: декларация Донского ревкома, переход инициативы к Красной армии, восстание рабочих в Таганроге и телеграмма Корнилова об уходе Добровольческой армии белых на Кубань. И на этом фоне как знаменной иконописной росписью изображается трагический образ Каледина, оказавшегося между необходимостью вступить в братоубийственную войну и собственными убеждениями, не допускающими братоубийственной войны.
Самоубийство Каледина — это не эдакое самурайское самоубийство, а следствие его убеждённости, можно даже утверждать жертвы, которая сможет утолить жажду крови надвинувшейся как всеразрушающий Шива стихии гражданской войны. Но не утолила.
Могло ли в целом столкновение Белой и Красной идей обойтись как-то без кровопролития и вероломства с той и с другой стороны?
«Тихий Дон» — это прямое художественное свидетельство о Гражданской войне 20-х годов. Во-первых, потому что роман начал писаться и публиковаться практически сразу после первой горячей фазы этой войны. Главное же, во-вторых, публикации даже самых первых глав этого романа вызвали широкий интерес и одобрение среди читателей, которые одновременно были и современниками описываемых событий. Это одобрение и интерес говорит о том, что фальши в романе Шолохова нет, как и само собой нет торжества того самого заднего ума, которым все мы крепки, и символом которого является Воротынцев в «Красном колесе» Солженицына. То есть роман «Тихий Дон» по-настоящему отразил стихию Гражданской войны, а не является попыткой подогнать действительность под какие-то исторические схемы.
Post Scriptum
Могилка Валета из романа «Тихий Дон» — так может быть выглядеть памятник жертвам Гражданской войны. Хотя сейчас, в наше смутное послеперестроечное время стало модно ставить памятники Колчаку и другим деятелям белогвардейцам.
Пристрелили пленного Валета казаки в степи как собаку. Но потом приехал какой-то старый казак на убогую могилку своего идейного врага и поставил на ней часовенку. «Под треугольным навесом ее в темноте теплился скорбный лик божьей матери, а внизу на карнизе навеса мохнатилась черная вязь славянского письма» опрощённых первых строк из стихотворения графа А. Голенищева-Кутузова «В годину смут, унынья и разврата»:
В годину смуты и разврата
Не осудите, братья, брата.
2016-05-10
Л. Н. Толстой и А. И. Солженицын: к проблеме интерпретации истории
Своеобразие использования А. И. Солженицыным исторического материала в эпопее «Красное колесо» вызывает заслуженный интерес у современных исследователей. Эпическая масштабность повествования Солженицына подчинена главной задаче – объяснить истоки тех потрясений, которые принес России 1917-й год, и осознать, как революция определила современное состояние страны. В создании грандиозной панорамы российской действительности начала XX в. Солженицын обращается к опыту Л. Н. Толстого, художественный авторитет которого он неоднократно отмечал.
«Я старался писать историю народа», — говорил Толстой о главной идее «Войны и мира». В осмыслении исторического концепта позиция Солженицына противостоит толстовской. Идеи Толстого о непреднамеренности, стихийности всякого результата человеческой жизни, о невозможности влияния отдельного лица на ход истории, по мнению Солженицына, ведут к оправданию безответственности, в то время как история – это поле действия личных воль, и побеждает тот, чья воля упорнее: «И тут бы утешиться нам толстовским убеждением, что не генералы ведут войска, не капитаны ведут корабли и роты, не президенты и лидеры правят государствами и партиями, — да слишком много раз показал нам XX век, что именно они» (А. Солженицын).
Убежденность Солженицына в том, что осознанные и вовремя совершенные действия отдельных лиц могут изменить ход исторических событий, расходится с тем способом понимания истории, согласно которому значение личности в ней ставится в прямую зависимость от сверхличных факторов. Воля провидения, сила обстоятельств, коллективное бессознательное – этими факторами историософия последних двух столетий ограничивает волю индивидуума и снимает вопрос о свободе его выбора.
Художественная парадигма, заданная творением Толстого, переосмысливается автором «Красного колеса». Неспешной «Бытовой основе» «Войны и мира», прочным родовым, семейным связям и переплетениям Солженицын противопоставляет предельно сжатый, «спрессованный хронотип повествования», «узловой» принцип которого наиболее соответствует взрывному характеру XX в.
<…>
Предельная уплотненность изображаемых в «Красном колесе» событий и персонажей соотнесена с художественной документализацией. Концентрация действительности, достоверность привлекаемого Солженицыным материала формируют особый тип повествования о потенциальных возможностях самых непредсказуемых изменений исторического сюжета. Автор «Красного колеса» постоянно подчеркивает, что в «узловых» точках истории происходят события, результат которых мог бы быть прямо противоположным свершившемуся. «Август Четырнадцатого» — разгром русской армии, «Март Семнадцатого» — низложение монархии, «Апрель Семнадцатого» — общественный хаос, окончившийся захватом власти большевиками, — все могло бы произойти иначе… Если бы люди, находившиеся в центре событий, и прежде всего люди, располагавшие реальной властью, сумели почувствовать и понять смысл происходящего.
<…>
Л. Н. Толстой и А. И. Солженицын: к проблеме интерпретации истории / А. В. Колесников // Русская литература XIX века в контексте мировой культуры. Ростов-на-Дону. 2002. С. 39-41.
